Мой медовый месяц с этим городом только начинался. Я понемногу влюблялась в разноцветные фасады, пыльную жару, уютные, словно карман, переулки. И даже люди оказались такими, как я намечтала: говорили быстро, захлебываясь, много улыбались, добродушно и неправильно повторяли мое имя. Смуглые и черноглазые – почти все, только почти.

… У него была совсем белая, не поддающаяся загару кожа и васильковые глаза. Это странное несоответствие внешности остальному в нем: манерам, языку, на котором он разговаривал, вспыльчивости, которой обладал – волновало меня. Свой и чужой одновременно. Мы встречались каждый день у El Libertador: гуляли и спорили о чем-то, фотографировали улицы, вывески, фонари с красивым апельсиновым светом.

Сегодня особенно душно. Мучает жажда, но в сиесту город будто вымер – вместе с магазинами и барами. Он смеется, видя мое притворное отчаяние. Pobre niña! Ничего, за углом есть маленькое кафе. Закрытое, но в этой части города все друг друга знают. Пара минут, и я держу в руке блестящий ключ.

Жалюзи прикрыты только наполовину, а после острого зноя улицы кажется, что здесь темно, как в колодце. Затейливая плитка на полу, простые деревянные столы, черно-белые фотографии красотки, похожей на Иму Сумак. Уютно. Он протягивает мне бутылку, вторую берет сам – разве есть на свете что-то желаннее воды? Мы пьем наперегонки, так торопливо, что струйки стекают по подбородку, хохочем и стряхиваем капли мокрыми пальцами. Но вот моя бутылка пуста, и вместе с водой я словно выпила нужные слова.

Бесконечно далеко проехала машина, тревожа раскаленный асфальт. Странно, я раньше не замечала, но впадинка на его шее сделана так, чтобы моим губам было в ней удобно. За миллионы километров и часов, историй и мыслей от меня кто-то позаботился наделить его именно такой ямкой у чистого, белого горла. Я шагаю ближе. Не будет никакого отеля и жестких крахмальных простыней; прямо сейчас и здесь.

Все происходит настолько правильно, что у меня вырывается прерывистый, будто после долгих слез, вздох. Я думала, нежной страсти, о которой поют в старых песнях, не бывает. Порванная одежда, злость, напор и сила. Щенячья ласка, в которой плаваешь, как в теплом молоке. Орел или решка. Выбери одно. А теперь оказалось, что выбирать не надо: его руки сжимают прочно, до синяков, но легкие губы, скользящие от уха к шее, безупречно нежны.

Платье примялось за день и липнет к коже. Мне нравится, что он очень медленно, с предвкушением стягивает отяжелевшую ткань – так разворачивают особенно любимое лакомство. Проводит ладонями сверху вниз, изучая, и повторяет путь ртом. Шея, ключицы, плечи, грудь, живот – кажется, что эти поцелуи ложатся оберегами: там, где прошли его губы, мое тело в безопасности.

Он потихоньку подталкивает меня к столу, разворачивает спиной к себе и опускается вниз. Пока руки крепко охватывают мои щиколотки, острый, змеиный язык гладит под коленями, описывая крошечные круги. Я скорее знаю, чем чувствую, что он снимает с меня белье. Беззащитная изнанка бедер, складочки, где кожа из обычной превращается сначала в бархатную, потом в скользкую, леденцовую, и я уже ощущаю там его дыхание, ну же, еще немного, пожалуйста, пожалуйста, поспеши… Вот оно. Губы к губам. Я замираю. Другие делали все иначе, боязливо и невпопад трогая кончиком языка. А этот просто пьет меня, как спелый арбуз. Жадно, большими глотками, не упуская ни капли. Я отчаянно цепляюсь за край стола, чтобы не упасть, потому что с каждым посасывающим движением, каждым прикосновением его языка мои ноги слабеют. Внутри раскручивается маленькая жалящая спираль, растет, растет стремительнее, заполняет, подчиняет, окутывает целиком и наконец разлетается на тысячи осколков. Пока они блаженно и плавно, как снежинки, оседают в уголках моего тела, нетерпеливые пальцы входят и растягивают, готовя ко второй и главной тайне.

Много, много влаги. Я не оборачиваюсь, но знаю, что он улыбается гордо и чуточку насмешливо – вечная мужская улыбка, вечное правило, которое велит ему пропустить мое удовольствие вперед собственного. Звякнула пряжка ремня. Повинуясь мягкому, настойчивому давлению, я ложусь грудью на стол, всей кожей чувствуя напитанное солнцем дерево. Его ладони накрывают мои. Какие ровные, гладкие запястья. Если мужчина по-настоящему красив, он красив везде.

Легко и нежно – так тает масло, испаряется вода, – но властно входит, раздвигает влажные дольки. Еще глубже. Тугие, распирающие толчки, ювелирно отмеренная смесь боли и наслаждения.

– Te duele?

– Poco. – Короткое чужое слово лопается мыльным пузырем.

Он вздыхает хрипло, рука ныряет вперед и вниз, туда, где соединены наши тела, гладит, успокаивает, и скоро ничего вокруг не остается, кроме стука крови в ушах. Пульсация нарастает и стихает, как прилив, – две волны вперед, одна назад, становится сильнее, за моими закрытыми глазами, на внутренней стороне век, мелькают цветные точки, из которых медленно проступают город, жара и его смеющееся лицо. Я балансирую на самой вершине и, наверное, могу остаться дольше, но волшебный, неподвластный воле пульс все учащается и последним ударом выталкивает меня куда-то, растворяет силу притяжения.

Через мгновение он уплывает вслед за мной. Отмеренные нашим общим дыханием, вязкие секунды все-таки тают, и теперь нужно по капле вернуться обратно, отрывая себя, как пластырь, от чужой души. Не надо, не выходи, мне теперь станет пусто. Он наклоняется и осторожно отводит с моей шеи прядь мокрых от пота волос. Кусает ловко и сильно, и боль, пробегающая по телу, вызывает между ног последнюю теплую вспышку. Только один час бесконечного лета. Я открываю глаза. Тень от жалюзи ложится на стену полосами, отсекая от лица черно-белой красавицы ее смутную и мечтательную улыбку.

Сиеста закончилась. Наступил хороший вечер, потому что было завтра, и снова день, и плохой вечер, потому что завтра больше не было, чернильные сумерки, дорога, небо, облака, дом, быстро тающие запасы венесуэльского кофе. След от укуса оставался со мной еще две недели, но потом исчез и он.